Там Тахо
Спасибо, будем читать))

Тим Скоренко

Псы Господни

Так гляди на меня и беги, коли я на взводе,
Коли падают прямо на лапы комки слюны,
Потому что запомни, ублюдок, я – Пёс Господень,
За тобою, паршивец, не может не быть вины.
Ты уверен, что праведен, значит, латай прорехи
В избирательной памяти – все вы в одном ряду,
Ибо грех – это русло, в котором текут все реки
К безобразию, алчности, в темень и пустоту.

Лепечи – не отмоешься, сволочь, воды не вдосталь,
Оттирайся песком и пощады, давай, проси,
Тебя ждут пустыри и заброшенные погосты,
Твоё место – в канаве, на свалке, в дерьме, в грязи,
Улепётывай прочь, что мне толку в тебе, уроде,
Не наешься тобой, даже мяса – всего на зуб,
Но я должен терпеть, потому что я – Пёс Господень
И, подобно кресту, на себе этот ранг несу.

Говори, что старался быть добрым, хорошим, честным,
Что однажды слепому проспект перейти помог,
Что однажды в метро уступил старушонке место
И однажды принёс на могилу отца венок,
Что пытался пройти свою жизнь на высокой ноте –
Не закончить, как все, а вот именно что пройти,
Да не выйдет, мерзавец, поскольку я Пёс Господень,
И меня на подобной мякине не провести.

Показушные подвиги можешь оставить в прошлом,
Пионерские грамоты тоже к чертям пошли,
Я немало дурного видал, но паскудней рожи
До сих пор не встречал ни в одном уголке земли.
Ты сожмёшься в кулак, в инфузорию, в реверс, в решку,
Притворишься ничем, просто пёрышком на ветру,
Комаром в янтаре, мотыльком на огне сгоревшим
И пятном на стекле. И тогда я тебя сотру.

Раскрошу в порошок, разжую, размелю клыками,
Потерплю и не выплюну, сморщусь, переварю,
Пропущу сквозь себя, как случайно попавший камень,
Как проглоченный с косточкой высушенный урюк.
Ты посмотришь вокруг и заметишь, что мир – на взводе,
Что кругом – негодяи, глаза их во тьме горят.
Вот тогда ты поймёшь, что отныне ты – Пёс Господень,
И покажешь оскал, и отправишься в свой наряд.

Аля Кудряшева

***
каждый день, каждый год обязательно кто-то умрет
то в миру, то в ЖЖ, то в каком-нибудь метапространстве.
обернешься на миг, чтоб сказать торопливое "здравствуй",
а кому говоришь - уже смотрит навеки вперед.

каждый день, каждый год обязательно кто-то устал,
и ушел, как весенние льдины по синему руслу,
как ползет седина по косе по песчаной, по русой,
как разбитые камни ложатся могилой у скал.

каждый день, каждый час, но не делай такого лица,
кто же знает - быть может, мы будем молить о таком же -
прикурить напоследок, запить - чтоб морозец по коже,
прошептать: "Боже, как всё доста..." и упасть у крыльца

***
листья в осень на песок упали
по весне - обратно повернули
мы тебя сегодня вспоминали,
только оказалось - помянули.

облака объятия разжали
солнце прочь помятое крадется
мы тебя сегодня провожали
оказалось - больше не придется.

слезы лили ли, ломали лбы ли
только все не верили наивно
мы тебя давно так полюбили,
жалко, что теперь уж невзаимно.

хорошо весной сорить цветами,
по лесу бродить и прыгать в классы
мы тебя сегодня прочитали,
но не знали, что теперь ты классик

и царит такое разнотравье,
и такие лодки на канале...
мы сегодня начали за здравье.
лучше бы вообще не начинали.

Дана Сидерос

Задача криков в эфире -
слегка оживить народ,
а то ведь ползут,
как заспанные улитки.
"Вдохни огонь нашей ночи!"
"Узнай, что значит полёт!"
"Взгляни
на наши в натуре взрывные скидки!"

Ну что же, эфир кричит.
Вверху, в густой темноте,
тревожные смс сбиваются в стаи.
А ночью город не спит -
считает своих детей,
никак не может понять,
кого не хватает.

Дана Сидерос

Они достают свой возраст
как действенный аргумент.
Как будто кругом не люди, а коньяки,
Как будто есть что-то лучше, чем ждать прилёта комет
и радужных птиц нектаром поить с руки.
Они атакуют скопом в надежде поймать свой шанс
попасть под шумок с тобой на корабль ноев.
Спокойней.
Не делай пауз, но двигайся
не спеша,
оставь им свою улыбку, а остальное
храни в толще темных вод, как древняя крошка Нэсс,
в холодной тиши, где рыбы, вода и камень.
Не нужно бояться пафоса,
он - лучший друг клоунесс.
Кривляйся,
дерзи,
позируй для фотокамер.
Старайся реветь поменьше: испортишь хороший грим,
зачем тебе в двадцать с гаком - ряды морщин?
В тебе мириады сказок, о них и поговорим.
О том, как тебе несладко -- молчи.
Молчи.

Кладбище
***
Френсису несколько лет за двадцать, он симпатичен и вечно пьян. Любит с иголочки одеваться, жаждет уехать за океан. Френсис не знает ни в чем границы: девочки, покер и алкоголь…
Френсис оказывается в больнице: недомоганье, одышка, боль.
Доктор оценивает цвет кожи, меряет пульс на запястье руки, слушает легкие, сердце тоже, смотрит на ногти и на белки. Доктор вздыхает: «Какая жалость!». Френсису ясно, он не дурак, в общем, недолго ему осталось – там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. Если на море – возможно, шесть. Скоро придется ему от боли что-нибудь вкалывать или есть. Френсис кивает, берет бумажку с мелко расписанною бедой. Доктор за дверью вздыхает тяжко – жаль пациента, такой молодой!

Вот и начало житейской драме. Лишь заплатив за визит врачу, Френсис с улыбкой приходит к маме: «Мама, я мир увидать хочу. Лоск городской надоел мне слишком, мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал… Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой о путешествиях я мечтал».
Мама седая, вздохнув украдкой, смотрит на Френсиса сквозь лорнет: «Милый, конечно же, все в порядке, ну, поезжай, почему бы нет! Я ежедневно молиться буду, Френсис, сынок ненаглядный мой, не забывай мне писать оттуда, и возвращайся скорей домой».
Дав обещание старой маме письма писать много-много лет, Френсис берет саквояж с вещами и на корабль берет билет. Матушка пусть не узнает горя, думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, над головой пелена дождя.
За океаном – навеки лето. Чтоб избежать суеты мирской, Френсис себе дом снимает где-то, где шум прибоя и бриз морской. Вот, вытирая виски от влаги, сев на веранде за стол-бюро, он достает чистый лист бумаги, также чернильницу и перо. Приступы боли скрутили снова. Ночью, видать, не заснет совсем. «Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? Я как обычно – доволен всем».
Ночью от боли и впрямь не спится. Френсис, накинув халат, встает, снова пьет воду – и пишет письма, пишет на множество лет вперед. Про путешествия, горы, страны, встречи, разлуки и города, вкус молока, аромат шафрана… Просто и весело. Как всегда.
Матушка, письма читая, плачет, слезы по белым текут листам: «Френсис, родной, мой любимый мальчик, как хорошо, что ты счастлив там». Он от инъекций давно зависим, адская боль – покидать постель. Но ежедневно – по десять писем, десять историй на пять недель. Почерк неровный – от боли жуткой: «Мама, прости, нас трясет в пути!». Письма заканчивать нужно шуткой; «я здесь женился опять почти»!
На берегу океана волны ловят с текущий с небес муссон. Френсису больше не будет больно, Френсис глядит свой последний сон, в саван укутан, обряжен в робу… Пахнет сандал за его спиной. Местный священник читает гробу тихо напутствие в мир иной.
Смуглый слуга-азиат по средам, также по пятницам в два часа носит на почту конверты с бредом, сотни рассказов от мертвеца. А через год – никуда не деться, старость не радость, как говорят, мать умерла – прихватило сердце.
Годы идут. Много лет подряд письма плывут из-за океана, словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.
© Kladbische, 09-10 гг.

Аля Кудяшова
Check out

1.
Хочешь знать, как было? Ну, было ужасно странно там. И на улицах тот же мусор, и в жизни - драмы. Даже можно себя не чувствовать иностранным посетителем выставок, зрелищ и прочей дряни. Да, земля совсем не течет молоком и медом, а течет горячим хлебом и мясом жареным, те же голуби льют на землю тем же пометом, те же девочки так же по-страшному наряжаются. И зима-не зима - умеренный климат, плавали. И все время болеют дети - простудой, гриппом ли. Иммигранты бастуют немеренными анклавами - так везде, у нас, в Нью-Йорке, в Берлине, в Триполи. Это слишком картинно или излишне книжно поливать асфальт слезами, к земле припав. Это там уместно, где воздух пахнет так нежно, где глазастые бабы хватаются за рукав. Где ты ходишь не в шубе, не в шапке, не под нагрузкой, не спешишь на работу, проклятья вокруг меча. Где никто, кроме как в сети, не поймет по-русски, а поймет - так сочтет за лучшее промолчать.
И везде поют красиво - Эдита Пьеха ли, Джо Дассен или какой-нибудь Азнавур.
Только где угодно я чувствую, что приехала,
А вот здесь я как-то чувствую, что живу.

2.

Ну, да, я вернулась. Здесь холода,
Сейчас, разберусь в вещах.
Я стану любить эту землю, когда
Начну ее посещать.

Не возвращаться и предъявлять
Свой красный - програнконтроль.
И, выходя, вечно слышать б..ть,
Знакомо влезая в роль.

Никто не встретит, будь ты знаком
С полгородом. Вы за кем?
Последняя сладость чужих языков
Тает на языке.

Прокрасться в дом, перейти черту,
Конечно, купить вина.
И в лифте, встретив друзей чету,
Соврать, что не влюблена.

Не влюблена ни в квадрат окна,
Ни в то, что за ним - ни зги.
Но здесь я чувствую, что одна.
А там я среди других.

3.
И здесь ведь можно - расшивать поневу, хвалить чаи, не донеся до рта, колючая кириллица по небу - царапает отвыкшую гортань. Пора на выход - получите сдачу - я в бедности застряла речевой. Не то чтобы я не могу иначе, но я не вижу смысла - для чего. Там хорошо, а здесь почти нормально, опять - привычка. И опять же - речь. Необходимость поберечь карманы и лицевые мускулы сберечь. На улице пируют новобранцы, земля, земля, передаю привет. Вина почти что хватит чтоб набраться, но вряд ли хватит, чтобы пореветь. И здесь ведь можно - дом меня встречает еловым годом, ярким конфетти. Куда с моими чуждыми речами, достань-ка ключ и не забудь войти. Оденься просто - Дольче и Габбане не дай ни шанса. Приготовь омлет.
Я прижималась мокрыми губами
К сырой соленой и родной земле.

4.
Да, это было, мы, конечно, сдюжим,
Ну, поревем - подумаешь, финал.
Входи в свой дом. Купи себе на ужин
Какого-нибудь сладкого вина,

Как Бродский. Вот ведь был знаток щемящей
И отстраненной памяти о том,
Как пахнет кофе, пахнет хлебный мякиш,
Как пахнет речь чужим горячим ртом,

Входи в свой дом, но, утром, засыпая
На белой и хрустящей простыне,
Пойми, что все, что держит - это память,
А ничего другого просто нет.

Что нет детей, друзей, любви, подарков,
Аэропорта, мути под ребром,
Что все прошло. Я прохожу под аркой,
Забыв о том, что на сердце скребло.

Пора лететь. Сосед твой, турок в тройке
На миг внезапно отложив лэптоп
(плевать на договор по электронке )
Все шепчет горячо и крестит лоб.

Кириллица, корявые киоски,
Колючий снег, короткие слова.

А при посадке мир внезапно плоский.
И ты внезапно чувствуешь - жива.

Дана Сидерос

Волонтёры находят их у помоек:
облезлыми, грязными,
с ожогами, переломами, язвами,
пятнами от чернил.
Сокрушаются "да за что же их?",
гладят по хребтам переплетов кожаных
и несут
в приют для бездомных книг.

Хозяин приюта три месяца щей не ел,
у него проблемы с деньгами и помещением,
в кармане - одни счета.
Он целыми днями чистит, шьёт и разглаживает,
если при этом бы шли продажи, но нет.
Не берут ни черта.
И писали в газету,
и рекламу давали уже -
никакого толку.
Но зато, когда он засыпает среди стеллажей,
книги тихо урчат на полках.