- Ты меня обидела. - выпрямившись, отчеканил Шан с непосредственностью ребенка, избалованного от рождения.
С лицом, на котором возмущенно отобразилась обида, он повернулся к своему футляру и молча, поджав и без того тонкие губы, вытащил оттуда скрипку и смычок, бережно, поднимая на ладонях так, как богатые люди показывают последние купленные за деньги, равные доходу их слуг за несколько лет, побрякушки. Если Шан и был в чем-то лучший даже по своему собственному мнению, то это - в рисунке звуков. Девушка не могла говорить ни о чем ином, как о его игре, такими словами - ну да, она ведь выглядит, как изящество вершин общества, наверняка серый и блеклый скрипач в чистой и аккуратной, но не новой одежде может вызвать у нее только умиленное призрение.
Скрипка, словно волосы, спадающие на плечи, легла под подбородок справа, будто иначе она и не может существовать, а смычок в левой руке коснулся струн и застыл на несколько секунд. Лицо, потерявшее детскую мягкость, на эти секунды застыло с опущенным вниз взглядом и невыразительными губами. Потому что теперь не было человек, а была скрипка, в которую моментально влелась живая обида и еще не рожденная мелодия, будто подсвечивая тусклое и светлое дерево с неровно стертой краской. Шан поднялся из-за стола, отодвигая назад стул и вдохнул.
Как появляется незаметная роса, нерешительная мелодия, словно пробуя босой ногой тонкую дощечку моста через реку, настраивая себе путь, засеребрилась на струнах под смычком. Как шаги по этим каплям, а следом - бег, набирающий скорость, или ветер, просто становящийся слишком сильным, но скорее - все же разноцветные капли, аккуратно стекающие по смычку, струнам, дереву, пальцам и аккордам под ними. В звуках скрипки не было грусти, только красота, холодная и безучастная, но не жестокая, а просто существующая независимо от того, кто видит ее, а кто - нет. Вначала заклубившаяся только над одним единственным столом мелодия, словно цветной дым, начала расползаться по комнате и те, кого она касалась, замолкали, вслушиваясь, но никак иначе - именно вначале приходила музыка, а уже за ней наступала тишина. Тишина живая, с перешептываниями и взглядами на поющего без обычных слов, отодвигающимися стульями и звоном опускаемых на столешницы стаканов. Переливающиеся лазурным, серым, зеленым, блеклым голубым, бирюзовым, выцветшим желтым звуки оседали росой, покрывая собой ступени на второй этаж и просачиваясь под двери комнат, не вырывая спящих там из сна, но изменяя то, что они видят с закрытыми глазами. Мелодия не была игривой и скачущей, в ней не было спадов и эпогеев, она равномерно говорила, не поднимаясь выше шепота, которым со сцены могут петь красивые женщины в вечерних патьях с полуприкрытыми глазами и как на них смотрят мужчины, видящие не белизну голых плечей, а голоса. Не затягивая, но завораживая, мелодия сама тонула в той, кому игралась, доказывая, что несправедливые слова были банальны - красота в простоте непостижима, если считать ложащееся на сердце и понятное - простое - пороком. Невоспроизводимость затянутого голоса скрипки, каждый звук, рождающийся неподготовленным и неожиданным - как парфюмер, который, пробуя аромат, уже знает, что за ингридиенты создают волшебный эликсир, но он, мастер, может смешать их иначе. Звучание будет иным, собственным, неповторимым, потому что только один раз услышанным и созданным, но звуки - они ведь остались теже?
Мелодия затихла, нелепо взыграв в самом конце - вырывая из своего мира в реальность. Шан всегда заканчивал так играть, будто создавая контраст между миром разноцветных дымчатых волн музыки, где все молчат, и тем, где люди, улыбаясь, начинали апплодировать. Или кричать, чтобы эта скука убралась. Сегодня не сделали ни того, ни другого - и так бывало. Кто-то повернулся обратно к своим тарелкам, кто-то продолжал сидеть смотреть, а те, кто завсегдатайствовал и привык к этим волосам, в которых еще путались последние звуки-капли, окрашивая русый во все цвета вылинялой радуги, только покачали головами, мол, вот парень дает, что на него нашло? Что нашло, то и спало, заставив смотреть несколько секунд взглядом таким же холодным, как сам цвет глаз, на нее, а затем опустить скрипку и смычок, оставшись стоять.

Воздух неподалеку от окна сначала зарябил, а затем слегка освятился, будто прогорая неярким пламенем. Постепенно эта непонятная субстанция, наполовину воздушная, наполовину огненная приняла облик фигуры, облаченной в черный плащ. За плотной тканью не было видно даже мужчина это или женщина, не говоря уже об определении личности загадочной фигуры. Однако она не стала томить. Из-под плаща высунулась легкая женская рука, затем вторая и сняла тяжелый капюшон, стряхивая с него капли дождя прямо на пол. Если приглядеться, то можно было заметить небольшие рубцы остававшиеся на смуглой коже девушки, когда капли касались ее рук. Однако и те быстро зарастали, освещаясь белым светом будто изнутри.
Печально, но Джин способна была излечить с помощью огня лишь себя саму и никого более. Остальным ее огонь приносил либо боль, либо тепло: в зависимости от желаний хозяйки.
Как только они покинули Нокму, силы Джиновии вышли из-под контроля. Такое случалось нечасто, но все же случалось, особенно в последнее время, когда Джиновия все больше отдалялась от "родной" ей стихии огня. Она отстала еще по дороге и пламя охватило ее. Ей понадобилось время, чтобы восстановится и найти своих друзей. Что происходило теперь она не знала, последнее что помнила Джин, так это то, что Лэйлу похитили. Это были не шутки. Возможно за то время, что она боролась с собой, ребята успели помочь эльфийке. Чтож, из всех Джин нашла лишь Раста и Жанетку, да и доверяла в основном этой девочке, магу и буйному коту. Поскольку последнего не обнаружилось, Джин решила увидеться с Растом и малюткой.
Птичка, подаренная когда-то Джин Жанетке стала теплее запазухой девочки, но тут же остыла до привычного состояния, дабы не будить малютку.
Рассматривая спящих товарищей, Джин уселась на стул, располагавшийся в комнате, предварительно сняв плащ и кинув его на спинку. Во сне лицо каждого человека такое безмятежное, чистое и натуральное. В обычной жизни его вечно портят разные эмоции, даже у Джин, которая после смерти Вартлоккура стала достаточно холодной, несмотря на свою стихию. Казалось, что согреться практически невозможно... Она уже почти не помнила жизнерадосную восемнадцатилетнюю Джин, которой была когда-то.
Усталость потихоньку давила на нее, а на стуле, окруженная своим плащом, было так уютно и тепло, как Джин не заметила, что заснула прямо сидя в ожидании, когда один из ее друзей проснется...

Нора вошла в таверну и с удовлетворенным лицом засела за первый попавшийся стол.Но ее все еще не покидали мысли о порошке.Она старалась просто выпить пива и ни о чем не думать, но не тут-то было.Попробуй, посмотри, потрогай, ну посмотри же еще разок, ну пожалуйста.И в самом деле, мне ж 37 лет!!!Что мне терять??? И она достала коробочку и, не думая что ее кто-то увидит, вдохнула немного порошка.Эффект наступил не сразу.Какое-то время Нора сидела, уткнувшись в стакан, потом как-то умудрилась вытащить кошелек у сзади сидящего среднестатистического жителя Картерхо, который был пьян просто в хлам. И тут она неожиданно посмотрела в окно.Нору встретило буйство красок: заходящее зеленое солнце в красных тучах и еще одно ярко-белое, поменьше висело высоко-высоко в небе.Все дома, тратуар- тоже стали какими-то другими.Город жил, дышал, как море. Нора стремительно бросилась к двери(как она думала), но с силой врезалась в стенку, упала, пробормотала что-то нечленораздельное и, по-видимому, отключилась.